Роман, вышедший в 1939 году, стал одним из высших достижений американской литературы XX века. Пропитан идеями социальной справедливости, уважением к труду и человеческому достоинству. Написан живым и богатым языком, с вниманием к деталям, персонажам и самому повествованию, которое уместно перемежается с философско-лирическими главами-вставками.
В книге описана история семьи Джоудов – разорившихся мелких фермеров из Оклахомы, выдавленных с арендуемой земли банками и крупными сельскохозяйственными гигантами. В поисках лучшей доли семья снялась с места и отправилась в богатую Калифорнию. По пути герои книги столкнулись с отчаянием, безысходностью и нищетой, но одновременно с этим и с товарищеским отношением со стороны других людей, оказавшихся в такой же положении. Прибывших на место, их ждал, по сути, рабский труд, неприятие со стороны местного населения и новые потери…
Роман имеет открытый финал. Дальнейшие события могли бы развиваться в любых направлениях: это мог бы быть счастливый конец, как в экранизации 1940 года, или, наоборот, трагичный для всех участников повествования. По ходу повествования много подводок к социальному и революционному бунту обездоленного класса, но, всё-таки «гроздья гнева» для этого недостаточно вызрели…. Тем не менее роман жанрово и идейно близок к соцреализму.
Сразу после издания «Гроздья гнева» получили серьезный общественный резонанс. Это была с одной стороны критика за мрачность и излишний трагизм, а с другой стороны, наоборот, восторг от реалистичности и важности описанных событий. Так или иначе, ситуация вокруг переселенцев и сезонных рабочих была замечена и начала решаться, а роман занял своё место в ряду литературной классики.
Перевод Н. Волжиной
И вот выражение растерянности покинуло лица мужчин, уступило место злобе, ожесточению и упорству. Тогда женщины поняли, что всё обошлось, что на этот раз мужчины выдержат. И они спросил: что же теперь делать? И мужчины ответили: не знаем. Но это было не страшно, женщины поняли, что это не страшно, и дети тоже поняли, что это не страшно.
7,8
Хозяева и их агенты бывали разные; некоторые говорили мягко, потому что им было тяжело делать то, что они делали; другие сердились, потому что им было тяжело проявлять жестокость; третьи держались холодно, потому что они давно уже поняли: хозяин должен держаться холодно, иначе ты не настоящий хозяин. И все они подчинялись силе, превосходящей силу каждого из них в отдельности.
34
А банку или тресту нужно другое, ведь они дышат не воздухом, они едят не мясо. Они дышат прибылью: они едят проценты с капитала. Если им не дать этого, они умрут, так же как умрём мы с вами, если нас лишат воздуха, лишат пищи.
35
Тракторист не был властен над своей машиной – она шла напрямик, шла по участкам, поворачивала и так же прямиком шла возвращалась обратно. Легкое движение рычага – и гусеничный трактор отклонился бы от своего пути, но рука тракториста не могла сделать это движение, потому что чудовище, создавшее трактор, чудовище, пославшее его сюда, владело руками тракториста, его мозгом, его мускулами; оно обрядило тракториста в наглазники, в намордник, затемнило наглазниками его разум, приглушило намордником его речь, затемнило его сознание, приглушило слова протеста. Он видел землю не такой, какой она была на самом деле, он не мог вдохнуть в себя её запах; его ноги не разминали комьев этой земли, он не чувствовал её тепла, её силы. Он сидел на железном сиденье, его ноги стояли на железных педалях.
38, 39
– Не вздумай, говорит, за книги засесть: во-первых, запутаешься ещё больше, а во-вторых, перестанешь уважать правительство.
Cовет начитанного заключённого Тому Джоуду, когда тот сидел в тюрьме, 59
– Был злой, как волк. А теперь злой, как ласка. Если ты охотишься за дичью, значит, ты охотник, – а охотники сильные. Такого не одолеешь. А когда охотятся за тобой самим – это дело другое. Тут уж не тот, не прежний. И силы в тебе нет. Злость, может быть, есть, а силы нет.
Мьюли, разорённый фермер, ставший бродягой, 61
– Вспомнился мне случай с Уиллом Фили – он был тогда ещё совсем мальчишка, робкий, застенчивый. Однажды велели ему отвести тёлку к быку Грейвсов. У них дома никого не было, кроме Элси, а Элси застенчивостью не отличалась. Уилл стоит красный и будто воды в рот набрал. Элси ему говорит: «Я знаю, зачем ты пришёл. Бык в сарае на заднем дворе». Отвели они туда тёлку, сами влезли на забор и смотрят. Уилла так разобрало, что ему на месте не сидится. А Элси его спрашивает: «Что с тобой?» Будто ей самой невдомёк. Уилл света божьего невзвидел. «Эх, говорит, эх, кабы мне так!» А Элси ему: «За чем же дело стало? Ведь тёлка-то твоя».
Анекдот от Тома Джоуда, 73
Она знала: стоит ей пошатнуться, и семья примет это на себя как удар; стоит ей поддаться отчаянию, и семья рухнет, семья потеряет волю к жизни.
О Матери Джоудов, 78
– Я думал о том, что во всех нас была святость, когда мы жили одной семьёй, и всё человечество было свято, пока оно было едино. Но святость эта покинула нас, лишь только какой-то один дрянной человек ухватил зубами кусок побольше и убежал с ним, отбиваясь от остальных. Вот такой человек и убил нашу святость. А когда мы все трудились вместе, в одной упряжке, тогда было хорошо, в таком труде была святость.
Кейси, бывший проповедник, 86
– Я тебе расскажу, как люди живут в тюрьме. О том, когда тебя выпустят на волю, думать нельзя. Рехнёшься. Думать надо о сегодняшнем дне, о завтрашнем, о бейсболе в субботу. Так и надо жить. Так живут бессрочники. Новички – те лбом о дверь бьются. Всё считают, сколько им ещё сидеть. Зачем тебе это? Живи со дня на день.
Том, 95
Мы живём в свободной стране.
Пойди поищи её, свободу. Мне один говорил: сколько у тебя есть в кармане, на столько у тебя и свободы.
Разговоры на дороге, 125
Люди бегут от того ужаса, который остался позади, и жизнь обходится с ними странно – иной раз с жестокостью, а иногда так хорошо, что вера в сердцах загорается снова и не угаснет никогда.
127
– Иной раз сделаешь что-нибудь, а оказывается против закона. Может, в Калифорнии многое такое считается преступлением, о чём мы даже не знаем. Скажем, ты хочешь что-нибудь сделать, думаешь, ничего плохого тут нет, а в Калифорнии это преступление.
Мать Тому, 139
Вы, кому ненавистны перемены, кто страшится революций, смотрите: вот точка, в которой пересекаются человеческие жизни. Разъедините этих двоих мужчин; заставьте их ненавидеть, бояться друг друга, не доверять друг другу. Ведь здесь начинается то, что внушает вам страх. Здесь в зародыше. Ибо в формулу «я лишился своей земли» вносится поправка; клетка делится, и из этого деления возникает то, что вам ненавистно: «мы лишились нашей земли»…
Если б вам, владельцам жизненных благ, удалось понять это, вы смогли бы удержаться на поверхности. Если б вам удалось отделить причины от следствий, если б вам удалось понять, что Пейн, Маркс, Джефферсон, Ленин были следствием, а не причиной, вы смогли бы уцелеть. Но вы не понимаете этого. Ибо собственничество сковывает ваше «я» и навсегда отгораживает от «мы».
158, 159
Чем можно испугать человека, который не только сам страдает от голода, но и видит вздутые животы своих детей? Такого не запугаешь – он знает то, страшнее чего нет на свете.
249
Для них, для крупных собственников, история – не книга за семью печатями, она доступна им для изучения, они могут почерпнуть из неё одну неоспоримую истину: когда собственность сосредотачивается в руках небольшой кучки людей, её отнимают. И ещё одна истина, сопутствующая первой: когда большинство людей голодает и холодает, они берут силой то, что им нужно. И ещё одна истина – она кричит с каждой страницы истории: угнетение сплачивает тех, кого угнетают, оно придаёт им силу. Крупные собственники игнорировали эти три неоспоримые истины. Земля сосредотачивалась в руках небольшой кучки людей, количество обездоленных росло, а крупные собственники знали только одно – усмирять. Деньги тратились на оружие, на газовые бомбы для защиты крупных владений; разосланные всюду агенты подслушивали ропот недовольных, чтобы пресечь бунт в корне. Изменениями в экономике пренебрегали, планами по переустройству экономики пренебрегали; на повестке дня были только те способы, которыми расправляются с бунтовщиками, а причины, порождающие бунты, существовали по-прежнему.
Крупные собственники объединялись для самозащиты и на собраниях ассоциаций обсуждали способы, с помощью которых можно запугивать, убивать, отравлять газами. И больше всего их страшило вот что: триста тысяч… если у этих трёхсот тысяч найдётся вожак, главарь… тогда конец. Триста тысяч человек, голодных, несчастных. Если бы они поняли самих себя, земля перешла бы к ним, и никакие винтовки, никакие газы не остановили бы их. А крупные собственники – те, кого богатство сделало и больше и меньше рядового человека, – готовили себе гибель, хватаясь за средства, которые в конечном счёте должны будут обратиться против них.
251
Видали когда-нибудь фазана? Гордый, красивый, пёрышко к пёрышку, будто разрисованные, глаза и те будто разрисованные. И бац – выстрел1 Поднимаешь его… весь в крови… И чувствуешь: вот загубил то, что лучше тебя; ешь его, и всё равно радости мало, потому что и в самом деле ты что-то загубил и никак это не исправишь
Из разговоров, 346
– Мужчина иной раз мучается, мучается – совсем себя изведёт, потом, глядишь, и ноги протянул с тоски. А если его разозлить как следует, тогда всё будет хорошо.
Мать, школа жизни, 372
– Если у тебя беда, если у ты в нужде, если тебя обидели – иди к беднякам. Только они и помогут, больше никто.
Мать, школа жизни, 398
– Мужчина – он живёт рывками: ребёнок родится, умрёт кто – вот и рывок; купит ферму, потеряет свою ферму – ещё один рывок. А у женщины жизнь течёт ровно, как речка. Где немножко воронкой закрутит, где с камня вниз польётся, а течение ровное… бежит речка и бежит.
Мать, 447
Женщины следили за мужьями, следили, выдержат ли на этот раз. Женщины стояли молча и следили за мужьями. А когда мужчины собирались кучками по нескольку человек, страх покидал их лица, уступая место злобе. Женщины облегчённо вздыхали, зная, что теперь не страшно – мужчины выдержат; и так будет всегда – до тех пор, пока на смену страху приходит гнев.
458
