Роман Анри Барбюса «Огонь (Дневник взвода)» одно из первых крупных произведений о Первой Мировой, написано в конце 1915-го года, а издано в 1916 году – в самый разгар войны.
Барбюс ещё до военных событий занимался писательской деятельностью, но особого успеха не имел. И, видимо, из-за неудовлетворённости своим творчеством пошёл добровольцем во французскую армию, в её рядах сражался на германском фронте, там же был ранен и комиссован. По горячим следам был и создан роман «Огонь».
Первая Мировая война (тогда она ещё не была «первой») страшное и бессмысленное побоище, которого на том момент история ещё не знала. Новое летальное вооружение, бесчеловечные тактики ведения боя, оружие массового поражения – привели к невероятным жертвам и испытаниям для всех, кто оказался так или иначе втянут в эту катастрофу. Преступные верхи европейских государств, развязавшие эту бойню, в большинстве своём сами пали жертвами своей затеи. По сути, никто не победил – просто поубивали несколько миллионов человек. И, вроде бы, вот она – прививка от войн, но нет – какие-то двадцать лет и получите: Вторая Мировая… (Так ведь и её не хватило, что до сих пор не навоевались.)
Барбюс был один из первых кто принципиально отказался от героизации войны, устоявшейся в литературе и тем более в пропаганде. Война – это не эполеты, парады и фейерверки. Война – это смерть, боль, нечистоты, зловоние разлагающихся трупов, отчаяние и обречённость. Такая война показана в романе «Огонь».
Помимо прочего война привела к классовому осознанию: в окопах оказались лишь представители малоимущих классов, занятых городским или сельским трудом. Соратники Барбюса в романе недвусмысленно приходят к пониманию этого факта и того, что враг не тот, кто сидит в окопах напротив, а тот, кто прячется за спинами и посылает тех и других на смерть…
Такая классовая позиция привела Анри Барбюса в мировое коммунистическое движение, где он стал заметным активистом. Это же в сою очередь стало причиной того, что из литературы его имя если не вымарано, то далеко задвинуто. В этом смысле другим обличителям I-й Мировой, например, оставшимся на нейтрально-либеральных позициях Э. М. Ремарку или Э. Хемингуэю повезло больше…
Перевод с французского В. Парнаха
–…Война объявлена…
…
– Это преступление со стороны Австрии! – говорит австриец.
– Или Англии, – говорит англичанин.
– Надеюсь, что Германия будет побеждена, – говорит немец.
Европейские богатеи на альпийском курорте. Реакция на объявление войны. 11, 12
– Бьются две армии: это кончает самоубийством единая великая армия.
12
…Тридцать миллионов рабов, преступно брошенных друг на друга в войну, в эту грязь, поднимают головы, и на их человеческих лицах, наконец, появляется выражение воли. В руках этих рабов будущее, и ясно, что старый мир обновится только благодаря союзу, который когда-нибудь заключат те, чьё число и страдания бесконечны.
14
Все мы – настоящие солдаты; в этой войне почти нет интеллигентов – артистов, художников или богачей, подвергающихся опасности на передовой; они попадаются редко или только в тех случаях, когда носят офицерское кепи.
26
Связанные общей непоправимой судьбой, сведённые к одному уровню, вовлечённые вопреки своей воле в эту авантюру, мы всё больше уподобляемся друг другу. Страшная теснота совместной жизни нас гнетёт, стирает наши особенности. Это какая-то роковая зараза. Солдаты кажутся похожими один на другого, и, чтобы заметить сходство, даже не надо смотреть на них издали: на расстоянии все мы только пылинки, несущиеся по равнине.
26
На войне ждёшь всегда. Превращаешься в машину ожидания.
27
Это – люди, заурядные, ничем непримечательные люди, внезапно вырванные из привычной для них жизни. В массе своей они невежественны. Равнодушны, близоруки, полны здравого смысла, который иногда им изменяет; они склонны идти, куда велят, делать, что прикажут, выносливы в работе и способны долго терпеть.
Это простые люди, которых ещё больше упростили; здесь поневоле усиливаются их главные инстинкты: инстинкт самосохранения, себялюбие, стойкая надежда выжить, удовольствие поесть, попить и поспать.
Но иногда из мрака и тишины их великих человеческих душ вырываются глубокие вздохи, крики страдания…
52
На войне у солдат, и в важных и в незначительных делах, детская психология: они никогда не заглядывают далеко вперёд. Они думают только о завтрашнем дне, живут изо дня в день. Сегодня каждый из этих людей уверен, что хоть немножко, а поживёт!
Вот почему, несмотря на чудовищную усталость и на свежую кровь, которой они забрызганы, и на гибель братьев, вырванных из их рядов, несмотря на всё, вопреки себе самим, они рады, что уцелели, они торжествуют, наслаждаясь тем, что ещё стоят на ногах.
56
– Меня зовут Шарло, – щебечет ребёнок. – Мы живём тут рядом. У нас тоже солдаты. У нас всегда солдаты. Мы им продаём всё, что они хотят; только вот они иногда напиваются пьяные.
– Малыш, поди-ка сюда! – говорит Кокон и ставит его между своих колен. – Слушай-ка! Твой папаша, небось говорит: «Хоть бы война тянулась подольше!» А-а?
– Ну да, отвечает ребёнок, кивая головой, – у нас теперь много-много денег. Папа сказал, что к концу мая мы заработаем пятьдесят тысяч франков.
– Пятьдесят тысяч? Не может быть!
– Правда, правда! – уверяет ребёнок. – Он сказал это маме. Папа хочет, чтоб так было всегда. А мама иногда не знает: ведь мой брат Адольф на фронте. Но мы устроим его в тыл, и тогда пусть война продолжается!
Разговор с мальчиком, чья семья хорошо поднялась на платных услугах для солдат, 76
– Никогда не надо судить о том, что люди делают, потому что нельзя знать, что случится.
87
Для детей игры – важные занятия. Играют только взрослые.
87
Эх, все эти молодчики! Болтаются там и разводят канцелярщину, вылощенные, в кепи и офицерских шинелях, в ботиночках; едят тонкие блюда; когда угодно пропускают стаканчик винца в глотку, моются, да не один раз, а два раза в день, ходят в церковь, бездельничают, не вынимают папиросы изо рта, а вечером ложатся на перины и почитывают газеты. А потом вся эта мразь будет говорить: «Я был на войне!»
Про мажоров на войне, 108
–...Кем бы ты ни был, всегда найдутся люди порядочней и подлей тебя.
118
– Видишь ли, слишком много богатых и важных людей; они кричали «Спасём Францию и раньше всего спасёмся сами!» Как только объявили войну, многие бросились укрываться. Самым ловким это удалось. Я в нашем углу заметил, что окопались, главным образом те, кто больше всех вопил о любви к родине… Во всяком случае, ребята сейчас правильно сказали: если уж упрятался, то последняя подлость уверять, что рисковал шкурой. Ведь тех, кто взаправду рисковал жизнью, надо почитать так же, как убитых.
121
– Эх, когда ж кончится эта война? – стонет кто-то, засыпая.
Раздаётся упрямый глухой крик возмущения:
– Они хотят нас доконать!
В ответ так же глухо звучит:
– Не горюй!
172
– Это, наверно, удушливые газы. Приготовим маски!
– Свиньи!
– Это уж бесчестный способ, – говорит Фарфале.
– Какой? – насмешливо спрашивает Барк.
– Ну да, некрасивый способ. Газы!..
– Ты меня уморишь своими «бесчестными» или «честными» способами, – говорит Барк. – А ты что, никогда не видал людей, распиленных надвое, рассечённых сверху донизу, разодранных в клочья обыкновенным снарядом? Ты не видал, как валяются кишки, словно их разбросали вилами, а черепа вогнаны в лёгкие как будто ударом дубины? Или вместо головы торчит только какой-то обрубок и мозги текут смородинным вареньем на грудь и на спину? И после этого ты скажешь: «Это честный способ, это я понимаю!»
– А всё-таки снаряд – это можно; так полагается…
– Ну и ну! Знаешь, что я тебе скажу? Давно я так не смеялся.
195
Ходят слухи о предстоящей атаке; известия приносят связисты или нестроевые, которые через ночь – нерегулярно – доставляют нам продовольствие. Кроме этих слухов, имеются ещё другие признаки: отпуска отменены, письма не приходят, офицеры явно изменились: они озабочены и стараются сблизиться с нами. Но когда с ними заговаривают на эту тему, они пожимают плечами: ведь солдата никогда не предупреждают, что собираются с ним сделать; ему завязывают глаза и повязку снимают лишь в последнюю минуту.
212
Мы готовы. Солдаты строятся всё так же молча; они стоят со скатанными через плечо одеялами, подтянув ремешки касок, опираясь на ружья. Я вглядываюсь в их напряжённые, побледневшие осунувшиеся лица.
Это не солдаты; это люди. Не искатели приключений, не воины, созданные для резни, не мясники, не скот. Это земледельцы или рабочие, их узнаёшь даже в форменной одежде. Это штатские, оторванные от своего дела. Они готовы. Они ждут сигнала смерти и убийства; но, вглядываясь в их лица, между вертикальными полосами штыков, видишь, что это простые люди.
Каждый из них знает, что, прежде чем встретить солдат, одетых по другому, он должен будет подставить голову, грудь, живот, всё своё беззащитное тело под пули наведённых на него ружей, под снаряды, гранаты и, главное, под планомерно действующий почти без промаха пулемёт, под все орудия, которые теперь притаились и грозно молчат. Эти люди не беззаботны, не равнодушны к своей жизни, как разбойники, не ослеплены гневом, как дикари. Вопреки пропаганде, которой их обрабатывают, они не возбуждены. Они выше слепых порывов. Они не опьянены ни физически, ни умственно. В полном сознании, в полном обладании силами и здоровьем, они собрались здесь, чтобы лишний раз совершить безрассудный поступок, навязанный им безумием человеческого рода. Всё их раздумье, страх и прощание с жизнью чувствуется в этой тишине, в неподвижности, в маске сверхчеловеческого спокойствия, прикрывающей их лица. Это не тот род героев, которых себе представляешь; но люди, не видевшие их, никогда не смогут понять значения их жертвы.
221, 222
– Будущее! Будущее! Дело будущего – стереть это настоящее, решительно уничтожить его, стереть, как нечто гнусное и позорное. И всё-таки это настоящее было необходимо, необходимо! Позор военной славе, позор армиям, позор солдатскому ремеслу: оно превращает людей то в тупые жертвы, то в подлых палачей! Да, позор! Это правда, но это правда ещё не для нас. Запомни то, о чём мы сейчас говорим! Это станет правдой, когда будет записано среди других истин, которые постигнет человек. Мы ещё блуждаем далеко от этих времён.
Один из солдат пророчествует, 237
Когда внезапно узнаёшь о смерти кого-нибудь из тех, кто сражался рядом с вами и жил одной с вами жизнью, или когда видишь его труп, чувствуешь удар прямо в сердце, даже не понимая, что произошло. Поистине узнаёшь почти о своём собственном уничтожении. И только поздней начинаешь сожалеть о выбывшем из строя товарище.
245
На войне и жизнь и смерть разлучают людей, прежде чем успеваешь об этом подумать.
255
– Чтобы верить в бога, надо, чтобы не существовало то, что существует. А до этого далеко.
261
– Ты куда ранен?
– Я не ранен, я болен.
– А-а! – разочаровано, восклицают солдаты тоном, означающим: «Ну, брат, это неинтересно!»
Кашлявший понимает и начинает расписывать свою болезнь:
– Моё дело пропащее: я харкаю кровью. У меня больше сил нет, и, знаешь, когда силы уходят, обратно уж не возвращаются.
– Гм, – нерешительно произносят товарищи, но всё-таки убеждены в ничтожестве «штатских» болезней по сравнению с полученными на войне ранами.
261
Помимо нашей воли, всё, что мы видели, открыло нам великую правду: существует различие между людьми, более глубокое, более резкое, чем различие между людьми, более глубокое, более резкое, чем различие между нациями, – явная глубокая, поистине непроходимая пропасть между людьми одного и того же народа, между теми, кто трудится и страдает, и теми, кто на них наживается; между теми, кого заставили пожертвовать всем, до конца отдать свою силу, свою мученическую жизнь, и теми, кто их топчет, шагает по их трупам, улыбается и преуспевает.
Классовое прозрение после увольнения в город, где определённая публика беззаботно веселится, 276
– Неправда, нет единой страны! – вдруг с необычайной точностью говорит Вольпат, высказывая нашу общую мысль. – Есть две страны! Да, мы разделены на две разных страны: в одной – те, кто даёт, в другой – те, кто берёт.
– Что поделаешь.! Значит, так и полагается, чтоб счастливые пользовались несчастными.
– И чтоб счастливые были врагами несчастных.
– Что поделаешь! – говорит Тирет.
– Ну да ладно! – ещё простодушней прибавляет Блер.
– Через неделю нас, может быть, ухлопают, – повторяет Вольпат.
Мы уходим, опустив головы.
Осознание собственной обречённости, 276
– Помнишь ту бабёнку в кафе? Она болтала об атаках, пускала слюни и говорила: «Ах, это, наверно, очень красиво…»
Стрелок, который лежит на животе в гнусной грязи, распластавшись, как плащ, поднимает голову и восклицает:
– «Красиво»! Да, чёрта с два! Нечего сказать! Может быть, корова тоже говорит «красиво», когда на бойне в Ла Вийет гонят стадо быков.
Он сплёвывает грязью; рот у него выпачкан, лицо мертвенное.
– Пусть говорят: «Так надо!» – бормочет он прерывистым, надорванным голосом. – Ладно. Но «красиво»! Чёрта с два! – Он отмахивается от этой мысли. И бешено восклицает: – Потому и говорят, что им на нас начхать!
Он опять сплёвывает, но, обессилев, падает в свою грязевую ванну и кладёт голову на собственный плевок.
300
– …Когда я был в отпуску, я заметил, что забыл немало вещей из моей прежней жизни. Несколько своих писем я перечитал, как новую книгу. И всё-таки, несмотря на это, я забыл, как мучился на войне. Люди и думают-то немного, но больше всего забывают. Они ведь машины забвения. Вот что такое люди.
– Значит, никто, даже мы сами этого не запомним! Значит, всё это горе окончательно забудется!
…
– Эх! Если б об этом помнили!
– Если бы об этом помнили, – говорит другой, – войны больше не было бы!
Третий в заключение, произносит прекрасные слова:
– Да, если б об этом помнили, война не была б так бесполезна.
И ведь как точно подмечено, ведь и не запомнили, и война бесполезно. Спустя неполных два десятилетия развязали ещё более разрушительную войну, закончили её, но и до сих пор не успокоятся. 302
– В конце концов, в чём величие войны?
– В величии народов.
– Но ведь народы – это мы!
Солдат, сказавший это, вопросительно смотрит на меня.
– Да, – отвечаю я, – да, друг, правильно! Сражаются только нашими руками. Материал войны – это мы. Война состоит только из плоти и душ простых солдат. Это мы образуем целые равнины мертвецов и реки крови, все мы, но каждый из нас незаметен: ведь нас великое множество. Опустошённые города, разрушенные деревни, вся эта пустыня – мы. Да, всё это мы, только – мы!
– Война – это народы; без них не было бы ничего, кроме какой-нибудь перебранки на расстоянии. Но решают войну не народы, а хозяева, которые ими правят.
– Теперь народы борются за то, чтоб избавиться от этих хозяев! Нынешняя война как бы продолжение нашей революции…
308
– Народы должны столковаться через головы тех, кто так или иначе их угнетает. Одно великое множество должно столковаться с другим.
– Все люди должны наконец стать равными.
Эти слова приходят к нам на помощь.
– Равными… Да… Да… Существуют великие начала справедливости, истины. В них веришь, обращаешься к ним, как к свету. И главное начало – равенство.
– Есть ещё свобода и братство.
– Но главное – это равенство!
Я говорю им, что братство – мечта, смутное чувство, лишённое содержания; человеку не свойственно ненавидеть незнакомца, но также не свойственно его любить. На братстве ничего не построишь. На свободе тоже; она слишком относительна в обществе, где все неизбежно зависят друг от друга.
Но равенство всегда остаётся самим собой. Свобода и братство – только слова, а равенство – это нечто существенное. Равенство – это великая истина людей.
Эти люди из народа провидят ещё неведомую им Революцию, превосходящую все прежние; они сами являются её источником: слов уже поднимается, поднимается к их горлу, и они повторяют:
– Равенство!..
Революционная полемика, 309
– Нас спросят: «В конце концов для чего воевать?» Для чего мы не знаем; но для кого, это мы можем сказать. Ведь если каждый народ ежедневно приносит в жертву идолу войны свежее мясо полутора тысяч юношей, то только ради удовольствия нескольких вожаков, которых можно по пальцам пересчитать. Целые народы, выстроившись вооружённым стадом, идут на бойню только для того, чтобы люди с золотыми галунами, люди особой касты, могли занести свои громкие имена в историю и чтобы другие позолоченные люди из этой же сволочной шайки обделали побольше выгодных людишек, словом, чтоб на этом заработали вояки и лавочники. И как только у нас откроются глаза, мы увидим, что между людьми существуют различия, но не те, какие принято считать различиями, а другие тех же, что принято считать различиями, не существует.
310
Да, вы правы, бедные бесчисленные труженики битв, вы проделали всю эту войну, вы – всемогущая сила, которая пока ещё не служит добру, вы – земная толпа, где каждый ваш лик – целый мир скорби, вы мечтаете под небом, где взлохмаченные, как злые ангелы, вы грезите, согнувшись под ярмом какой-то мысли! Да, вы правы! Всё это против вас. Против вас и вашего великого общего блага, а оно вполне совпадает со священной логикой. Против вас не только вояки, размахивающие саблей, дельцы и торгаши.
Против вас не только чудовищные хищники, финансисты, крупные и мелкие дельцы, которые заперлись в своих банках и домах, живут войной и мирно благоденствуют в годы войны, упершись лбом в тупую доктрину, замкнув свою душу, как свой несгораемый шкаф.
Против вас и те, кто восхищается сверкающими взмахами сабель, кто любуется, как женщины, ярким мундиром. Те, кто упивается военной музыкой или песенками, которыми угощают народ, как стаканчиками вина; все ослеплённые, слабоумные, фетишисты, дикари.
Против вас и те, кто погружается в прошлое и говорит только словами былых времён, традиционалисты, для которых злоупотребление приобретает силу закона только потому, что оно освящено обычаем; те, кто хочет жить по воле и старается подчинить власти приведений и нянькиных сказок живое, страстное движение вперёд.
С ними все священники, которые стараются возбудить или усыпить вас морфием своего рая, лишь бы ничего не изменилось.
Они извращают великое нравственное начало: сколько преступлений они возвели в добродетель, назвав её национальной! Они искажают даже истину. Вечную истину они подменяют каждый своей национальной истиной. Сколько народов столько истин, которые исключают одна другую и выворачивают наизнанку настоящую истину.
Все эти люди – ваши враги!
Они вам враги больше, чем немецкие солдаты, что лежат среди нас: ведь это только несчастные, гнусно одураченные люди…
Они вам враги, где б они не родились, как бы их не звали, на каком языке они не лгали. Ищите их на небе и на земле! Ищите их всюду! Узнайте их хорошенько и запомните раз навсегда!
312, 313
– Преступно показывать красивые стороны войны, даже если они существуют! – шепчет какой-то мрачный солдат.
– Эти сволочи назовут тебя героем…, чтобы вознаградить тебя славой за подвиги, а самих себя – за всё, чего они не сделали. Но военная слава даже не существует для нас простых солдат. Она только для немногих избранников, а для остальных она – ложь, как всё, что кажется прекрасным в войне… В действительности самопожертвование солдат – только безымённое истребление. Солдаты – толпа, волны, которые идут на приступ: для них награды нет. Они низвергаются в страшное небытие славы. Даже не придётся когда-нибудь собрать их имена, их жалкие ничтожные имена.
314
