Роман написан Альбером Камю в 1947 году. Недавний разгром Германии, освобождение Франции из-под оккупации и освобождение Европы от «коричневой чумы» несомненно повлияли на идею книги, но трактовка «чумы» у Камю значительно шире, чем описание тоталитарной государственной системы, действующей хоть жестоко, но прямыми и зримыми методами.
Чума у Камю – это некая неуправляемая сила, уничтожающая людей без причины и без разбора – по случайной выборке. Она пришла ниоткуда, и, возможно, уйдёт, и всё, что остаётся людям во время чумы, по крайней мере тем, кто неравнодушен, бороться пусть, даже не видя и не зная результата своей борьбы.
Повествование разворачивается в алжирском городе Оран, на берегу Средиземного моря, где разгорается реальная эпидемия чумы с многочисленными смертями, и приводящая к изоляции города от внешнего мира, отчаянию одних и борьбе других.
Среди действующих лиц: доктор Бернар Риэ – центральная фигура в борьбе с болезнью; Тарру – автор часто цитируемого дневника, друг и помощник доктора; Рамбер – журналист, стремящийся сбежать из закрытого города, но впоследствии включающийся в борьбу с эпидемией: священник Панлю, которого чума завела в тупик с его богословием; и много других персонажей, раскрывающих разные типы реакций на общую опасностью…
Под финал романа Тарру рассказывает доктору Риэ свои юношеские воспоминания, в которых зачумлённостью называет насилие одних людей против других. Примером этого он приводит судейскую государственную машину, несущую смерть: порождённое и оправданное системой насилие разрастается в повсеместную жестокость, ставшую привычной и кажущуюся естественной, хотя на самом деле – она дикая и разрушительная. Эта история Тарру подводит к тому, что автор, вероятно, имеет в виду под чумой в романе.
Перевод с французского Н. Жарковой
«Вопрос: как добиться того, чтобы не терять зря времени? Ответ: прочувствовать время во всей его протяжённости. Средства: проводить дни в приёмной зубного врача на жёстком стуле; сидеть на балконе в воскресенье после обеда; слушать доклады на непонятном для тебя языке; выбирать самые длинные и самые неудобные железнодорожные маршруты и, разумеется, ездить в поездах стоя; торчать в очереди у театральной кассы и не брать билета на спектакль и т. д. и т. п.»
Из дневника Тарру, 103
Стихийное бедствие и на самом деле вещь довольно обычная, но верится в него с трудом, даже когда оно обрушится на вашу голову. В мире всегда была чума, всегда была война. И однако ж, и чума, и война, как правило, заставали людей врасплох.
111
«Начало бедствий, равно как и их конец, всегда сопровождается небольшой дозой риторики. В первом случае ещё не утрачена привычка, а во втором она уже спела вернуться. Именно в разгар бедствий привыкаешь к правде, то есть к молчанию.»
Из дневника Тарру, 171
…Согласно религии, первая половина жизни человека – это подъём, а вторая – спуск, и, когда начинается этот самый спуск, дни человека принадлежат уже не ему, они могут быть отняты в любую минуту
Так старик-астматик объяснял Тарру своё затворничество, 172
«Никто кроме пьяниц здесь не смеётся, а они смеются слишком много и часто»
Из дневника Тарру, 172
Поначалу, когда считалось, что разразившаяся эпидемия – просто обычная эпидемия, религия была ещё уместна. Но когда люди поняли, что дело плохо, все разом вспомнили, что существуют радости жизни.
175
…Доктор сказал, что…, если бы он верил во всемогущего Бога, он бросил бы лечить больных и передал их в руки Господни. Но дело в том, что ни один человек на всём свете…, который верит, не верит в такого Бога, поскольку никто не полагается на его волю…
Доктор Риэ в разговоре с отцом Панлю. 179
…Придавая непомерно огромное значение добрым поступкам, мы в конце концов возносим косвенную, но неумеренную хвалу самому злу. Ибо в таком случае легко предположить, что добрые поступки имеют цену лишь потому, что они явление редкое, а злоба и равнодушие куда более распространённые двигатели людских поступков. Вот этой-то точки зрения рассказчик ничуть не разделяет. Зло существующее в мире, почти всегда результат невежества, и любая добрая воля может причинить столько же ущерба, что и злая, если только эта добрая воля недостаточно просвещена.
182
Многие оранские новоявленные моралисты утверждали, что, мол, ничего сделать нельзя и что самое разумное – это стать на колени. И Тарру, и Риэ, и их друзья могли возразить на это кто так, кто эдак, но вывод их всегда диктовался тем, что они знали: необходимо бороться теми или иными способами и никоим образом не становиться на колени.
183
–…Дел, которые мы называем уголовными, стало меньше. В основном приходится рассматривать дела о серьёзном нарушении последних распоряжений. Никогда ещё не чтили так старых законов.
– А это значит, – улыбнулся Тарру, – что по сравнению в новыми они оказались хороши.
Разговор следователя Отона с Тарру, 193
– Я не верю в героизм, я знаю, что быть героем легко, и я знаю теперь, что этот героизм губителен. Единственное, что для меня ценно, – это умереть или жить тем, что любишь.
Рамбер, 207
«А вы заметили, – как-то сказал он [Коттар], – что болезни вместе не уживаются? Предположим, у вас серьёзный или неизлечимый недуг, ну рак, что ли, или хорошенький туберкулёз, так вот, вы никогда не подцепите чумы или тифа – это исключено. Впрочем, можно пойти ещё дальше: видели ли вы хоть раз в жизни, чтобы больной раком погибал в автомобильной катастрофе!» Ложная эта идея или верная, но она неизменно поддерживает в Коттаре бодрое расположение духа.
В поддержку народной приметы: «зараза к заразе не пристаёт», 229
Он открыл шкаф, вынул из стерилизатора две гигроскопические маски, протянул одну Рамберу и посоветовал её надеть. Журналист спросил, предохраняет ли маска хоть от чего-нибудь, и Тарру ответил: нет, зато действует на других успокоительно.
238
–…Стыдно быть счастливым одному.
Рамбер, 240
Казалось бы, чума должна была укрепить узы равенства между нашими согражданами именно из-за той неумолимой беспристрастности, с какой она действовала по своему ведомству, а получилось наоборот – эпидемия в силу обычной игры эгоистических интересов ещё больше обострила в сердцах людей чувство несправедливости. Разумеется, за ними сохранялось совершеннейшее равенство смерти, но вот его-то никто не желал. Бедняки, страдавшие от голода, тоскливо мечтали о соседних городах и деревнях, где живут свободно и где хлеб не стоит таких бешеных денег. Раз их не могут досыта накормить, пусть тогда позволят уехать – таковы были их чувства, возможно, не совсем разумные. Словом, кончилось тем, что на стенах домов стал появляться лозунг: «Хлеба или воли».
262
– В сущности, одно лишь меня интересует, – просто сказал Тарру, – знать, как становятся святым.
– Но вы же в Бога не верите.
– Правильно. Сейчас для меня существует только одна конкретная проблема – возможно ли стать святым без Бога.
Разговор Риэ и Тарру, 276
В наших сердцах оставалось место только для очень древней угрюмой надежды, для той надежды, которая мешает людям покорно принимать смерть, и которая не надежда вовсе, а просто упрямое цепляние за жизнь.
280
…С той самой минуты, когда население позволяет себе лелеять хоть самую крошечную надежду, реальная власть чумы кончается.
287
Нельзя до бесконечности сжимать свою волю в кулак, нельзя всё время жить в напряжении, и какое же это счастье одним махом ослабить наконец пучок собранных для борьбы сил.
295
Всё, что человек способен выиграть в игре с чумой и с жизнью, – это знание и память.
303
Вполне справедливо, если хотя бы время от времени радость, как награда, приходит к тому, кто довольствуется своим уделом человека и своей бедной и страшной любовью.
310
– А что такое, в сущности, чума? Тоже жизнь, и всё тут.
Старик-астматик, 314
Вслушиваясь в радостные крики, идущие из центра города, Риэ вспомнил, что любая радость находится под угрозой. Ибо он знал то, чего не знала эта ликующая толпа и о чём можно прочесть в книжках, – что микроб чумы никогда не упирает, никогда не исчезает, что он может десятилетиями спать где-нибудь в завитушках мебели или в стопке белья, что он терпеливо ждёт своего часа в спальне, в подвале, в чемодане, в носовых платках и в бумагах и что, возможно, придёт на горе и в поучение людям такой день, когда чума пробудит крыс и пошлёт их околевать на улицы счастливого города.
316, конец романа
