Центральный роман в творчестве японского писателя Юкио Мисимы, впервые опубликован в Японии в 1956 году.
История начинается в последний год Второй мировой войны и продолжается ещё несколько лет, за которые юноше приходится вступить на путь взросления и понимания самого себя.
Его отец был священником Золотого Храма Кинкакудзи, и такое же будущее было намечено сыну. Отец постоянно внушал мысль: «На всём белом свете нет ничего прекраснее Золотого Храма», и этот навязанный идеал был усвоен. И всё бы ничего, но юноша обладал таким недостатком как заикание, и через это воспринимал себя как неполноценного урода. И сопоставляя себя с величием Золотого Храма загонял себя в комплексы всё глубже и глубже.
Любое соприкосновение с жизнью – а Мисима это показывает через отношение с женским полом – заканчивается крахом и негативными переживаниями, поскольку, как появляется в жизни что-то новое, тут же возникает образ Золотого Храма и осознание собственной ничтожности. И по итогу нескольких лет, чтобы наконец-то начать жить, юноша решается избавится от довлевшего идеала – и совершает то, что называет «Деяние» – сжигает храм…
Перевод с японского Г. Чхартишвили
…Так, несмотря на свою жалкую наружность, в глубине души я считал себя богаче и одарённее своих сверстников. Да это, наверно, и естественно – каждый подросток, имеющий физический изъян, мнит себя тайно избранным.
9
Да если бы вокруг не было свидетелей, стыду не нашлось бы места на земле! Все люди – свидетели. Не было бы людей, не возникло бы и позора…Надо уничтожить всех других людей. Для того чтобы я мог открыто поднять лицо к солнцу, мир должен рухнуть…
Переживает о том, что опозорился перед девушкой, как сам решил, 15
Людей с их толстокожестью можно пронять, только когда прольётся кровь. Но кровь проливается уже после того, как трагедия свершилась.
20
Храм вовсе не показался мне прекрасным, скорее он вызвал ощущение дисгармонии. Неужели, подумал я, прекрасным может быть нечто, настолько лишённое красоты.
...а уж не скрывает ли от меня Храм своей прекрасный облик, явившись мне иным, чем он есть на самом деле?
Первые впечатления о Храме. Пытается своё мнение подчинить отцовским восторгам от Храма, 26
Взращённый моей фантазией, Храм преодолел испытание реальностью, чтобы сделать мечту ещё пленительней.
Внушения отца достигли результата, 29
…Моё преклонение перед храмом зиждилось лишь на осознании своего уродства.
36
Калеки, по-моему, чем-то похожи на красивых женщин. И те и другие устали от вечно обращенных на них взглядов, они пресыщены постоянным вниманием и открыто отвечают взглядом на взгляд. Кто не отводит глаз, тот выигрывает.
79, 80
Несчастные люди поневоле становятся специалистами по части психологии…
Откровения Касиваги, циничного друга с кривыми уродливыми ногами, 83
Новое противоречие поставило меня в тупик. Говоря языком банальным, я, всю жизнь уверяя себя, что недостоин любви, только о ней и мечтал. Напоследок же решил подменить любовь похотью и успокоился на этом.
Касиваги, 85
Не кажется ли тебе, что порядок в стране во время войны удавалось поддерживать только потому, что из насильственной смерти сделали своего рода представление? Публичную казнь человечество отменило якобы отменило якобы для того, чтобы не ожесточать людские сердца. Чушь собачья! Знаешь, какие благостные, оживлённые лица были у тех, кто убирал трупы после бомбёжек? Зрелище страданий и крови, предсмертные стоны ближнего учат человека смирению, делают его душу тоньше, светлее и мягче. Корни зверства и кровожадности надо искать не здесь. Жестокость рождается совсем в иные минуты – например, в такой вот славный весенний день, когда сидишь на подстриженном газоне и разглядываешь солнечные пятна на травке, а, как по-твоему? Все жутчайшие кошмары, произошедшие в истории человечества, начинались именно так. Вид же корчащегося в предсмертной агонии, окровавленного тела – причём среди бела дня, заметь, – придаёт кошмару конкретность, материальность. Это уже не наша мука, а мука кого-то там другого, страшная и абсолютно реальная. Только и всего. Чужую боль мы не чувствуем. Представляешь, как здорово?
Касиваги, 90, 91
–…И благородство, и культура, и разные выдуманные человеком эстетические категории сводятся к бесплодной неорганике. Возьми хоть пресловутый Сад Камней – обычные булыжники, и больше ничего. А философия? Тот же камень. И искусство – камень. Стыдно сказать, но единственным органическим увлечением человечества является политика. Человек – это такая тварь, которая сама на себя гадит.
– А куда ты относишь половое чувство?
– Половое чувство? Оно где-то посередине. Человек и камень играют друг с другом в пятнашки, один переходит в другого, а потом обратно.
Разговор с Касиваги, 100
Кинкакудзи встал между мной и жизнью, к которой я так стремился; сначала он был мал, словно изображение на миниатюре, но постепенно становился всё больше и больше, пока, наконец, не заполнил собой весь мир без остатка, все его углы и закоулки.
106
Невозможно касаться одной рукой вечности, другой – повседневности… В суете каждодневного бытия нас пьянит мгновение, обернувшееся вечностью, Храм же показал мне всю ничтожность этого превращения по сравнению с вечностью, сжатой в одно мгновение.
106
Судьба, ожидающая каждого из нас, определена не волей случая. Если у человека в конце пути ожидает смертная казнь, он всю жизнь поневоле в каждом телеграфном столбе, в каждом железнодорожном переезде видит тень предначертанного ему эшафота и постепенно свыкается со своей участью.
130
Между мной и женщиной, между мной и жизнью неизменно вставал Золотой Храм.
132
Поскольку импульсивность изначально чужда моей природе, мне доставляло удовольствие воображать, будто я способен действовать под влиянием минутного порыва. Представим такую ситуацию: человек собирается съездить на могилу отца; вот завтра настаёт, он отправляется в путь, но у самой станции вдруг поворачивается и идёт в гости к собутыльнику. Можно ли сказать, что этот человек поступил импульсивно? А что, если это был не импульс, а месть собственной воле, гораздо более продуманная, чем первоначальное намерение съездить на кладбище?
144
Нельзя вывести с корнем то, что смертно, но не так уж трудно истребить нетленное. Как люди до сих пор не поняли этого? Честь открытия, несомненно, принадлежала мне. Если я предам огню Золотой Храм, объявленный национальным сокровищем ещё в конце прошлого века, это будет акт чистого разрушения, акт безвозвратного уничтожения, который нанесёт несомненный и очевидный урон общему объёму Прекрасного, созданного и накопленного человечеством.
…
В начале средневековой книги волшебных преданий «Цукумогами» есть такое место: «В сказаниях об Инь и Ян говорится, что по истечении каждых ста лет старые вещи превращаются в духов и вводят в соблазн людские души. Зовутся они «Цукумогами» – «Духами скорби». Ежегодно по весне люди выбрасывают из домов ненужное старьё, это называется «очищением дома». И лишь раз в сто лет сам человек становится жертвой Духов скорби…»
Мой поступок откроет человечеству глаза на бедствия, приносимые «Духами скорби», и спасёт от них людей. Я превращу мир, где существует Золотой Храм, в мир, где Золотого Храма нет. И суть Вселенной тогда коренным образом переменится…
162, 163
Подросток увидел творение, с красотой которого не могло сравниться ничто на земле. Вот она, причина, по которой я стал поджигателем!
168
–…Мир может быть изменён только в нашем сознании, ничему другому эта задача не под силу. Лишт сознание преобразует мир, сохраняя его неизменным. Вселенная навсегда застыла в неподвижности, и одновременно в ней происходит вечная трансформация. Ну и что толку, спросишь ты. А я отвечу: человеку для того и дано сознание, чтобы вынести тяготы жизни. Зверю подобное оружие ни к чему, он не считает жизнь источником тягот. Это прерогатива человека, она и вооружила его сознанием. Только бремя от этого не стало легче. Вот и вся премудрость.
– И нет способов облегчить бремя жизни?
– Нет. Если не считать смерть и безумие.
– Ерунда, – воскликнул я, рискуя себя выдать, – вовсе не сознание преобразует мир! Мир преобразуют деяния! Деяния – и больше ничего!
Дискуссия с Касиваги, 179
Такова уж моя натура: все действия, совершаемые мной в реальной жизни, становятся лишь верным, но жалким подобием фантазий.
189
О, как отчётливо я сознавал: душа может сколько угодно стремиться к возвышенному, но эти тупые и скучные органы, которыми набито моё тело, будут стоять на своём и мечтать о пошлом и обыденном.
199
– Скажите, святой отец, значит, нужно совершать только те поступки, которых ожидают от тебя окружающие?
– Вряд ли это у тебя получится. Но если ты и выкинешь что-нибудь неожиданное, люди лишь слегка изменят своё мнение о тебе, и вскоре ты снова станешь для них привычным. Человек забывчив.
– Но кто долговечнее – я, каким меня видят люди, или тот я, каким я сам представляюсь себе?
– Недолговечны и тот и другой. Сколько ни пытайся продлить их век, рано или поздно всему наступает конец. Когда мчится поезд, пассажиры неподвижны. Когда поезд останавливается, пассажиры приходят в движение. Всё имеет конец – и движение, и неподвижность. Последняя из всех неподвижностей – смерть, но кто знает, нет ли у неё своего конца?
Разговор с преподобным Дзэнкаем, 201
Я много говорил о том, что воспоминания обладают способностью лишать человека силы, но это не совсем так. Иногда внезапно возникшее воспоминание может дать могучий живительный импульс. Прошлое не всегда тянет назад. В нём рассыпаны немногочисленные, но мощные пружины, которые, распрямляясь, толкают нас в будущее.
211
«Смотри по сторонам, и назад смотри, и убей всякого, кого встретишь», – вдруг отчётливо услышал я первую строчку. Знаменитое место из «Риндзайроку»! Слова полились без запинки: «Встретишь Будду – убей Будду, встретишь патриарха – убей патриарха, встретишь святого – убей святого, встретишь отца и мать – убей отца и мать, встретишь родича – убей родича. Лишь так достигнешь ты просветления и избавления от бренности бытия».
Притча о том, как надо достигать духовных целей. Наверно, так. 211
