Когда-то, несколько лет назад, мне в наследство достался старый (хотя, патетичнее было бы сказать, старинный) четырехэтажный дом. Деревянный. Скрипучий. И с одной особенностью: строение его было таково, что ни солнечный луч, ни теплый воздух с улицы не проникали в его коридоры и комнаты. Поэтому затхлый запах, мокрицы и влажный, пробирающийся под кожу холод были постоянными и неизбежными моими спутниками все эти годы. К тому же, некогда, все это сооружение изнутри, включая потолок, было окрашено зеленой масляной краской. Нагусто. Да, так, что в некоторых особенно глухих уголках она до сих пор не успела высохнуть, и запросто можно было испачкаться этой липкой пакостью. Которая, к тому же, примешиваясь к запаху сырости своим настойчивым урбанизмом, создавала неповторимый амбре несданного в эксплуатацию склепа...
Коротать время между уходом на работу и бегством оттуда я решила в небольшой комнатке на последнем этаже. Громадный разделочный стол, захвативший почти все пространство моей обители, заменял мне все: и гладильную доску, и рабочее место, и подставку под кастрюли, и наковальню, и мусорное ведро, и блокнот, и еще много разного полезного добра. Это было Вавилонское столпотворение всевозможных вещей и предметов, которые кучами и ворохами различной величины громоздились на столе, под ним и даже около. Возможно, стол являл собой зеркало моего путаного внутреннего мира. Однако, его выщербленные топорами и ножами бока, с торчащими оттуда слегка погнутыми подставками и крюками, мощные уверенные ноги, надменный вид внушали мне безмятежность и тешили мой взор своими безобразными формами...
Каждую осень отяжелевшее от влаги серо-сизое полотно свинцовых туч затягивало все небо, и ветер стихал под этим давлением свыше. При этом улицы приобретали какой-то таинственный и угрюмый уют. В такие дни я домой не тороплюсь. Вот и сегодня, не спеша, пинаю листву и созерцаю молодого человека, сидящего на скамейке напротив моего дома. Невысокий. Плотный. Одним словом, Стивен Кинг в студенческие годы. Только очки еще толще. Не выдерживаю:
— Извините. У вас, наверно, чертовски интеллектуальная работа... А Вы сидите на скамейке... На улице...
— У меня просто нет ключей от подъезда. Невозможно уследить за старушками: вот дверь стальную поставили...
— Да, старушки в доме — жди устойчивых сюрпризов. Пойдемте ко мне. Вот мой дом. И без старушек...
На лестнице оборачиваюсь к нему и предлагаю:
— Давайте поедим консервы.
— Давайте, — соглашается он.
В комнате разуваемся, снимаем с себя верхнюю одежду и в неловкости замираем друг перед другом. Через несколько секунд молчания и потупленных взглядов робко спрашиваю:
— А Вам какие нравятся?
— Любые.
Из-под стола наугад достаю банку с консервами, и, не глядя, протягиваю ем ее:
— Открывашка сзади, на столе.
— Вы живете одна и едите консервы?
— А Вы — программист?
Консервы оказались шпротами, а хлеб - ржаным...
— Интересно... Вы такой коряжистый, а Ваши пальцы длинные и тонкие...
— Бывает. А почему Вы выбрали в качестве жилища именно эту комнату?
— Вы, наверно, в детстве часами смотрели в окно?
— Можно взять те ножницы?
В ответ киваю головой. Он берет старые отцовские ножницы, отрезает крышку от консервной банки и с большим трудом кромсает мягкий металл крышки на тонкие полоски. Ножницы тупые. Ржавые. Края полосок получаются рваными и пронзительными. Он складывает их втрое, загибает, придавая форму некого зажима...
— Можно я угадаю?
— Не угадаете. Садитесь на стол.
Я приподнимаюсь на носочки и усаживаюсь на угол. Он приближается ко мне и легким толчком в плечо опрокидывает меня на груду каких-то журналов и листов. Я опираюсь на локти...
— У Вас есть младшая сестра?
— Старые фильмы любите?
Он подходит вплотную, проникая своими руками мне под свитер. Выдергивает футболку из-под ремня. И я ощущаю его холодные ладони на своем животе. Мышцы чувственно напрягаются. Прохлада ласково ползет вверх. Докатывается до груди. Всё. Он извлекает руки.
Задирает свитер и футболку до самых ключиц и сухими губами прикасается к моим соскам. Всё тело покрывается волнующими мурашками. Возбуждение нежным током бьет в затылок. Кожа пружинит, и соски между его холодящими и будоражащими подушечками пальцев твердеют. Он треплет их влажным упругим языком, мягко и пластично сдавливая зубами. И вот туманное полотно блаженного вожделения затягивает мне глаза, и я всецело отдаюсь ему.
Он берет один из своих лукавых жестяных зажимов с изодранными краями и с силой насаживает его на мою раскрасневшуюся выступающую плоть груди. Я вздрагиваю, пытаясь вскрикнуть, но он резко и грубо зажимает мне рот рукой и продолжает неистово и яростно ввинчивать эту адскую железяку. Резкая боль прожигает мое тело, я разгневанно закусываю его руку. Он высвобождает меня: густо алая кровь просачивается через драные ранки. Я поднимаю на него глаза, он улыбается, наклоняясь надо мной...
Я закрываю глаза: «Может надо спросить его имя?»
Октябрь, 99 г.
